Вересковая принцесса - Страница 69

Первое, что я увидела сквозь листву и сплетение ветвей, была шарлоттина пурпурная вуаль, которую та часто надевала — а где Шарлотта, там и Дагоберт; брат с сестрой снова сбежали из душного главного дома в лес; они были несчастны и нуждались в утешении, но меня неприятно поразило, что утешения они искали у ужасного старика.

Они повернули на дорожку, пролегавшую рядом с моим укрытием. Экхоф понизил голос, но его аффектированная манера речи позволяла мне отчётливо слышать каждое слово. В руке он держал шляпу; его обычно белоснежная макушка сегодня как-то потускнела. Ожесточённое, озлобленное выражение подчёркивало бесчисленные морщины и складки на его обычно гладком, можно даже сказать тщательно ухоженном лице.

— Молчите вы, ради бога, с вашими утешениями! — остановившись, безо всякой вежливости воскликнул он. — Последствия не поддаются расчёту! Вы оба не можете об этом судить, поскольку не знаете, какой гигантский шаг вперёд мы сделали, когда дом Клаудиусов и многие его души вступили в наши ряды — это произвело сильное впечатление и повернуло к церкви многих слабых и колеблющихся… И вот теперь всё воздвигнутое разрушается с таким скандалом, с такой беспощадностью… Какое злополучное ослепление — божка и идола новейших времён, так называемое образование, пагубное по своей сути, поставить на то место, где уже снова начал властвовать господь со всей своей мощью и силой!

— Дядя своей причудой вредит сам себе, — холодно сказал Дагоберт. — Владетельные и имущие не имеют лучшего союзника, чем церковь, в противостоянии с тем, что потрясает основы… Если бы у меня в руках была власть и деньги, то ваша партия была бы богаче на одного ревностного покровителя — я понимаю наше время и принадлежу к тем, кто всегда поставит подножку безумному волчку, именуемому прогрессом.

— В отношении церкви фройляйн Шарлотта думает иначе, — сказал Экхоф, устремив пронзительный и строгий взгляд на молодую девушку.

— Да, тут наши взгляды расходятся, — сказала она откровенно. — Будь у меня деньги, я бы прежде всего употребила их на то, чтобы развеять позорную, унижающую тьму, покрывающую прошлое нашей семьи — я больше не хочу питаться редкими крохами, которые мне иногда бросают, я ясно понимаю и чувствую, что это недостойно, что я, возможно, когда-нибудь буду этого стыдиться!.. С этого момента я стану собирать и экономить…

— Фройляйн Шарлотта — экономить? — недоверчиво-саркастически переспросил её Экхоф.

— Я вам говорю, — резко вскинулась она, — я буду ходить в рубище, только чтобы собрать денег на поездку в Париж…

— Что, если вам не надо так далеко ехать, чтобы развеять тьму?..

Каждое из этих слов ударило колоколом по моему слуху и нервам. Человек, медленно и веско произнесший это слова, выглядел так, как будто он только что одним ударом прекратил тяжёлую внутреннюю борьбу. — Идите сюда, — повелительно сказал он молодой даме, которая механически-безмолвно последовала за ним. Он уселся на скамью, на которой я в воскресенье пела. Скамья находилась как раз напротив моего убежища.

О небо, в каком ужасном положении я оказалась! Я крепко обхватила ствол вяза и судорожно сжала руки от страха, что тонкая ветка, на которой я сижу, может треснуть под моим весом; к тому же мои несчастные башмаки медленно, но верно сползали с болтающихся ступней, и я ничего не могла с этим поделать — боже, если один из этих маленьких уродцев с грохотом свалится с высоты, то какая это будет потеха для Дагоберта и какой прекрасный повод для моего врага, чтобы хорошенько меня отчитать!

— Я хочу вам рассказать одну историю, — сказал бухгалтер брату с сестрой, которые сели на скамью рядом с ним. — Но сначала выслушайте одно откровенное объяснение… То, что я сейчас вам сообщу, вы узнаете не потому, что я так уж сильно к вам привязан — утверждать это было бы ложью… Я расскажу об этом не из чувства мести — «Мне отмщение, и Аз воздам, говорит Господь»… Вы видите сейчас во мне не человека Экхофа, а воина господня, у которого нет выбора, поскольку он сейчас поставлен между земными интересами людей — пускай даже своей собственной семьи, своей плоти и крови — и благом для церкви!

Экхоф был действительно воодушевлён своим слепым фанатизмом — он серьёзно веровал в то, что говорил. Достаточно было увидеть мрачный огонь в его глазах, устремлённых сквозь листву к небу.

— Вы много раз уверяли меня, что при обретении богатства и достойного имени вы сразу станете одним из нас, — сказал он Дагоберту.

— И я торжественно это подтверждаю — я не найду ни тому, ни другому лучшей защиты — и не пожалею для этого тысяч и тысяч…

Экхоф склонил голову.

— Господь увидит в этом искупление многих сокрытых грехов, он в конце концов снимет свою карающую десницу с бедных душ, которые до сих пор бродят неприкаянные, — патетически произнёс он. — Началом всех пороков было то, что сын коммерсанта презрел своё положение, на которое ему по рождению указал Господь, и предался изящным искусствам, прельщающим людские сердца, а герцог даровал ему дворянство и всегда держал подле себя… В то время там, наверху была принята свободная жизнь — там, откуда надзор, честность и страх божий должны были изливаться животворным светом на всю страну… Герцог любил развлечения, и госпожа герцогиня, его супруга, тоже, а её младших сестёр, принцесс Сидонию и Маргарет, и вовсе можно было сравнить с дочерью царя Ирода. Они были своевольны, потому что герцог их нежно любил — они умели всего от него добиться, кроме дозволения на неравный брак, поскольку он гордился своей княжеской кровью… Прекрасные сёстры уезжали и возвращались, когда им вздумается — принцесса Маргарет больше бывала при дворе в Л, чем дома; её старшая сестра предпочитала Швейцарию и Париж… Она часто уезжала на два, три месяца и даже на более длительные сроки — разумеется, под строжайшим инкогнито и в сопровождении пожилой, очень респектабельной придворной дамы и столь же пожилого придворного — эти добрые люди давно умерли.