Вересковая принцесса - Страница 56

Und käm’ mit seinem Sturme je
Dir Unglück nah —

звучит в салоне, и голоса поднимаются всё выше и выше, словно на крыльях бури. Я как будто в тумане; но нет, я не должна поддаваться колдовству мелодии — прочь, прочь тоска по дому, её горькие и сладкие мечты!.. Я вижу, как мой отец взволнованно бегает туда-сюда по библиотеке, и это сразу же заставляет меня переступить порог салона. Там в дальнем углу сидит господин Клаудиус, совершенно один. Его рука опирается о подлокотник кресла, лоб и глаза прикрыты ладонью. Густая светлая прядь волос падает на белые пальцы, и я удручённо отшатываюсь — даже матовый серебряный блеск его кудрей действует на меня как холодный душ; я вдруг понимаю, что не могу вспомнить ни слова из моей героической, тщательно составленной речи; мне уже кажется, что он мне откажет, очень вежливо и мягким голосом, но твёрдо и определённо — так, что любое последующее слово будет выглядеть как назойливость… И хотя он сидит сейчас как будто глубоко погружённый в потрясающее пение, как будто отрешённый от всего сущего — всё равно в его голове крутятся одни лишь цифры, и я знаю, что как только я назову ему три тысячи, он снова тихо улыбнётся и скажет: «Вы, очевидно, не имеете представления, какая это большая сумма!»

И тем не менее я подошла к нему; как я преодолела эти несколько шагов, я и сама не знаю. Я склонилась и вполголоса произнесла его имя… Боже, я не хотела его пугать, мой голос прозвучал слабо и робко, но он дёрнулся так, как будто услышал трубный глас Страшного Суда! Он вскочил и улыбнулся — и я поняла, почему: как могло кого-то испугать это маленькое создание, прискакавшее сюда, как воробей!

Он не разозлился, я поняла это, но тем не менее я не могла вымолвить ни слова. Если бы он был в своих ужасных очках и в этой шляпе с широкими полями… Но он только смотрел на меня своими молодыми, синими, огненными глазами… Я вдруг показалась себе совершенно глупой, а ему не пришло в голову вызволить меня из моего беспомощного смущения — он молчал, а у рояля продолжали петь:

Dann wär’ mein Herz Dein Zufluchtsort,
Gern teilt’ ich’s ja.

— Вы хотели со мной поговорить? — спросил он наконец вполголоса, когда пение закончилось.

— Да, господин Клаудиус; но не здесь.

Он сразу же прошёл со мной в прилегающий салон и закрыл двери. Уставившись на какую-то блестяще отполированную паркетину на полу, я начала излагать мою просьбу, и дело пошло: я снова вспомнила все те слова и выражения, которые перед этим сочинила… Я описала ему, как жаждет отец владеть медальоном, поведала, что он не может есть от волнения; я рассказала ему, что совершенно не могу выносить вида страданий моего отца — абсолютно не могу, поэтому мне непременно нужны три тысячи, любой ценой — и затем я подняла на него глаза.

Он снова выглядел так, как тогда в конторе рядом своими толстыми фолиантами — воплощением сосредоточенного внимания, хладнокровного размышления и предельной осторожности.

— Это ваша собственная идея, или господин фон Зассен высказал вначале пожелание взять этот капитал из вашего наследства? — спросил он. Как отвратительно этот сдержанный тон отличался от моего добросердечного красноречия, и как он меня раздражал!.. Но я не могла ни солгать в эти ясные глаза, ни придумать какую-нибудь отговорку, чего мне, правда, очень хотелось.

— Отец сегодня за обедом высказал такое пожелание Илзе, — сказала я нерешительно.

— И она отказалась?

Я удручённо кивнула — я поняла, что дело проиграно.

— Разве вы сами не сказали, фройляйн фон Зассен, что я теперь смогу — и буду — давать вам гораздо меньшие суммы?

Я забыла о своём намерении оставаться смиренной просительницей и проявить терпение перед лицом коммерческой расчётливости и хладнокровия!.. Я почувствовала, что заливаюсь краской и что «моё злое сердце захватывает меня врасплох».

— Разумеется, я так сказала, — задыхаясь, быстро ответила и показала на порог. — Вон там я стояла и тряслась от страха… Но я люблю моего отца и хочу принести ему эту жертву.

Он не сказал ни слова, когда я на мгновение умолкла, — у него действительно было каменное сердце, все мои слова его ничуть не тронули — и я не должна была разгневаться? Мои ноги просто зачесались — так мне захотелось затопать ими по полу! Я резко повернулась к нему спиной и с нарастающей злобой крикнула ему через плечо:

— Я не хочу этих денег! Смешно — то, что мне подарила моя дорогая бабушка, я должна вымаливать у посторонних людей! Но я не стану этого делать, ни за что не стану!.. Я больше никогда ни о чём не попрошу вас, пускай даже эти деньги хоть десять раз мои и я имею право ими распоряжаться…

— В данный момент вы не можете распоряжаться ни одним пфеннигом, — прервал он меня безо всякой резкости, но серьёзно и веско. — И вот что я хочу вам сказать: если вы и дальше будете вести себя столь неподобающим образом, как дикое дитя пустоши, то вы ничего от меня не добьётесь… Вы можете лазать по деревьям и бегать по речке — здесь вам никто не подрежет крылья, но из вашей души этот дикий элемент я выкорчую.

Итак, он действительно зажал меня в тиски своими железными пальцами и не выпустит меня на свободу, пока не пройдут эти два года! Бог мой, какую жалкую карикатуру он собирается из меня сделать!

— Если я это позволю, — сказала я, откинув назад голову. — Хайнц однажды поймал ворона и хотел подрезать ему крылья, но птица клюнула его в палец так, что пошла кровь!

— И вы хотите защищаться так же храбро, маленький жаворонок? — спросил он, поглядев с улыбкой на свои стройные пальцы. — Сердитый ворон не мог понять, что Хайнц хочет сделать его своим любимым домочадцем… Но вернёмся к вопросу о деньгах. Я так же мало могу свободно распоряжаться вашим наследством, как и вы сами; но я охотно дам взаймы господину фон Зассену требуемую сумму из моих собственных средств… Вы не скажете, продавец сейчас у вашего отца?