Вересковая принцесса - Страница 28

— Это чистая правда, господин доктор… Вначале пару раз приходили какие-то деньги, но я ничего не понимаю в этих делах, и когда милостивая госпожа перестала писать письма своей рукой, деньги перестали поступать. Доктор растолковал мне, что надо сдать маленькие напечатанные бумажки, и за это дадут проценты.

— Вы взяли с собой бумаги?

— Да, — сказала она с заметным колебанием. — Но, господин доктор, что я вам сразу хочу сказать: их нельзя так тратить — она со значением кивнула головой в направлении соседнего зала, — как те пачки денег, которые милостивая госпожа всё время вам посылала из Ганновера.

Впалые щёки моего отца покраснели, а взгляд стал таким неуверенным, как будто его уличили в чём-то нехорошем.

— Нет, нет! — живо возразил он. — Не беспокойтесь — деньги принадлежат Леоноре.

— И вы их хорошо поместите? И регулярно каждый квартал…

— Нет, Илзе, только не это! — в отчаянии перебил он её. — Я не могу заниматься денежными вопросами! Моя профессия отнимает всё моё время!

— Ах, об этом не надо тревожиться, господин доктор, найдём у кого спросить совета! — успокоила его Илзе; от меня не укрылось, что она вздохнула с облегчением. — Но что теперь? В этой огромной комнате мы вряд ли можем поселиться. Я не вижу тут ни шкафа, ни комода…

— Я вас сейчас же отведу вниз, в мою квартиру — только чуть-чуть подождите! Мне надо запереть мою рукопись в стол. — Он подошёл к столу и стал сосредоточенно копаться в бумагах. Затем, проведя рукой по лбу и погладив редкую, почти уже седую бородку, он медленно опустился в кресло, схватил перо и начал лихорадочно писать. Илзе тем временем прошла в соседний зал, а я поплелась за ней. …Сейчас я понимаю, какими чужеродными были наши две фигуры в этом античном кабинете. Я помню, как я во все глаза смотрела на предметы искусства, не имея никакого понятия об их названиях. Они стояли и лежали вповалку, явно ожидая хозяйской руки, которая навела бы тут порядок. В устланных сеном и соломой ящиках мерцал мрамор; на столах расположилась помпейская бронза, а на полу античный терракот — полуразвалившиеся фрагменты тронного орнамента со следами краски; я едва удостоила их взглядом. Вообще здесь хватало побитого и поломанного: на одном ящике, например, лежала фигура женщины без руки и ног — что я знала тогда о торсах!

— Неужели такое возможно? — возмущённо, почти злобно пробормотала Илзе. — В этот каменный мусор вложена почти половина якобсоновского состояния!

Мне это тоже было непонятно. Но вдруг я замерла: меня охватило предчувствие чуда, смутное ощущение всепобеждающей силы искусства. На полу, положив голову на пень, спал мальчик. Его поднятая левая рука обвивала сломанную ветку, тело было расслаблено. Я глядела, не отрываясь, на его прекрасное лицо; через полуоткрытые губы струилось дыхание, полуприкрытые веки вздрагивали в борьбе с дремотой, а на тыльной стороне поднятой правой ладони вздулись вены под желтоватой кожей. В нём словно трепетала жизнь — и я отшатнулась.

— Не надо бояться, дитя! — сказала Илзе. — Но вообще тут всё довольно жуткое. … Ты только посмотри на своего отца! По-моему, он о нас забыл…

В этот момент в дверь постучали. Отец не слышал, он продолжал писать. На следующий стук Илзе энергично отозвалась «Войдите!». Отец вскинулся и непонимающе уставился на слугу в богатой ливрее, почтительно приближающегося к его столу.

— Его высочество господин герцог посылают сердечные приветы и просят господина фон Зассена прибыть сегодня к пяти часам в жёлтый кабинет для беседы, — сказал слуга, глубоко поклонившись.

— Ах так, так! В любой момент к услугам его светлости! — отозвался отец, запустив обе руки в шевелюру.

Слуга беззвучно удалился.

— Мы всё ещё здесь, господин доктор! — объявила Илзе, увидев, что он снова собирается усесться за стол.

Это было ужасно смешно, но я вдруг почувствовала, что у меня отлегло от сердца: я начала понимать своего отца. Он забыл свою мать и меня не из бессердечия и чёрствости — он просто жил в другом мире. Я уверена, он любил бы меня, не находись мы так далеко друг от друга… Сейчас надо было прежде всего преодолеть свою вечную робость и перестать пугаться звуков собственного голоса.

— Отец, — по-илзиному храбро сказала я, указывая на спящего ребёнка, когда отец, в смущении потирая руки, приблизился к нам. — Ты только не смейся надо мной. Я думаю, этот ребёнок должен проснуться либо убрать руку с ветки — у него там застой крови!

— Смеяться над тобой, моя маленькая Лорхен, когда ты сразу же обнаружила мою жемчужину, моё сокровище? — вскричал он, заметно обрадованный. Он погладил желтоватый мрамор ласковее, чем перед тем мою щёку. — Да, посмотри на него хорошенько, дитя! Это прекрасное произведение, оно приближается к мастерству самого господа Бога!.. Оно одно такое в мире, только здесь, здесь! Что за находка!.. Бог его знает, как она попала к этому лавочнику!.. Здесь собраны огромные сокровища, и где я их нашёл? Где я раскопал эту бесценную скульптуру, как раз позавчера? В подвале, в тёмном пыльном углу, в котором она простояла минимум сорок лет, запертая в ящик и всеми забытая — непростительный грабёж науки! О, эти лавочные души!..

Конечно, он говорил всё это не мне — ребёнку пустоши, бросившему лишь один взгляд на сокровища искусства и науки; но его речь была мне более понятна, чем иностранные слова профессора на холме; и неожиданная находка в «подвале лавочника» вдруг исполнилась для меня такого же очарования, как и тайна могильного кургана.