Вересковая принцесса - Страница 17

— Сколько у меня осталось времени? — спросила она коротко и прямо.

Он помолчал несколько мгновений, стараясь при этом не встретиться с ней взглядом.

— Давайте мы сейчас попробуем… — сказал он нерешительно.

— Нет, нет, не старайтесь! — прервала она его. Со смутной улыбкой она поглядела вниз, на левую часть своего тела. — Эта сторона уже превратилась в прах! — сказала она холодно. — Сколько вы мне ещё дадите времени? — повторила она настойчиво, с металлом в голосе.

— Ну, в таком случае — час.

У меня слёзы хлынули из глаз, а Илзе подбежала к окну и прижала лицо к стеклу. Лишь бабушка осталась совершенно спокойной. Её взгляд устремился к серебряному светильнику у потолка.

— Зажги его, Илзе! — приказала она, и пока та взбиралась на стул и зажигала свечу за свечой, больная повернулась к врачу.

— Я благодарна вам за то, что вы приехали, — сказала она, — и хочу попросить вас ещё об одной, последней услуге — вы не будете так добры записать то, что я продиктую?

— От всего сердца, милостивая сударыня; но если речь идёт завещании, то я должен вам сказать, что оно будет недействительно без судебного…

— Я знаю, — прервала она его. — Но для этого уже нет времени. Но моему сыну будет — и должно быть — достаточно моей последней воли даже в таком виде.

Илзе принесла письменные принадлежности, и моя бабушка начала диктовать.

— Я завещаю Диркхоф Илзе Вихель — со всем движимым и недвижимым имуществом…

— Нет, нет! — вскричала Илзе испуганно. — Ни в коем случае!

Бабушка бросила на неё строгий, усмиряющий взгляд и твёрдо продолжала:

— …как доказательство моей благодарности за её безграничную преданность и жертвенность… Далее я завещаю моей внучке, Леоноре фон Зассен, всё, что я имею в государственных бумагах, и пускай ни один человек, кто бы он ни был, не посмеет претендовать на них.

Илзе вскочила и с удивлением посмотрела на неё. Больная показала на один из шкафов.

— Там должен стоять железный ящичек… Достань его, Илзе; я совершенно забыла, сколько там.

Илзе отворила шкаф и извлекла из него невысокий ларец. На его передней стороне в замочной скважине торчал проржавевший ключ.

— Я давно, давно его не трогала, — пробормотала больная и утомлённо положила правую руку на лоб. — У меня было неладно с головой — я знаю… Какой год мы пишем?

— Год 1861, — ответил доктор.

— Ах, тогда, наверное, у многих бумаг истёк срок, и они обесценились! — пожаловалась она, пока он открывал крышку. По желанию больной он пересчитал бумаги, заполнявшие ящичек до самого верха.

— Девять тысяч талеров, — сообщил он.

— Девять тысяч! — повторила бабушка удовлетворённо. — Достаточно, чтобы уберечь от нищеты… В ящичке должна лежать ещё маленькая коробочка.

Я видела, что Илзе трясёт головой от удивления при виде внезапной ясности духа, которая так легко проявилась там, где много лет назад была оборвана гладкая нить незамутнённого мышления. Врач вынул неприметную деревянную шкатулку из ящика — в ней лежала нить жемчуга.

— Остатки якобсоновского великолепия! — печально прошептала больная. — Илзе, надень бусы на эту тонкую смуглую шейку!.. Они тебе к лицу, дитя моё! — сказала она, когда я легонько вздрогнула от прохладного, облегающего прикосновения жемчуга. — У тебя глаза твоей матери, но якобсоновские черты… Эти бусы были свидетелями семейного счастья и прекрасных, мирных времён, полных блеска; но они сбежали вместе со мной от ужасных и длительных несчастий, неудач и мучений, вызванных христианской нетерпимостью! — Она с трудом перевела дыхание. — Теперь я хочу подписать! — выдохнула она — и было видно, что ей страшно и что она совершенно без сил.

Доктор положил бумагу на одеяло и вложил перо в негнущиеся пальцы… Её последнее земное действие было невыразимо изнурительным, но в итоге имя, Клотильда фон Зассен, урождённая Якобсон, написанное довольно уверенными, крупными буквами, стояло под документом. Ниже поставил свою подпись врач — как свидетель завещания.

— Не плачь, моя голубка! — утешала она меня. — Подойди ко мне ещё раз!

Я бросилась на колени перед кроватью и поцеловала бабушке руку. Она сказала, что я должна передать приветы моему отцу, и перевела замутнённый взгляд своих огромных глаз с моего лица на Илзе.

— Дитя не должно зачахнуть в этой заброшенной глуши! — сказала она значительно.

— Нет, милостивая сударыня, я позабочусь об этом! — ответила та в своей обычной сухой манере, хотя её губы дрожали, а на ресницах висели слёзы.

Холодная, слабая рука ещё раз ласково коснулась моего подбородка. Затем бабушка оттолкнула меня — мягко, но с той торопливостью, которая жадно бережёт каждую оставшуюся секунду — и уставилась в окно таким странным, выразительным взглядом, как будто её душа уже устремилась сквозь него во вселенную.

— Кристина, я прощаю!.. — дважды вскричала она с напряжением — как будто в воздух, как будто вдаль… Она была готова. Заметно успокоенная, она положила свою голову поровнее на подушки, обратила глаза кверху и начала торжественно и пылко, хотя и слабеющим голосом:

— Слушай, Израиль: Господь, Бог наш, Господь — один! Благословенно славное имя царства Его… — и её голос прервался, а голова медленно и мягко склонилась набок.

— Во веки веков, аминь! — врач словно закончил фразу, которую не договорили умолкнувшие навеки уста. Мягкой рукой он закрыл ей глаза.

7

Я вышла. На меня обрушилась первая непереносимая боль. Словно окаменев, я застыла перед неумолимым «Ушла навсегда», в которое совершенно невозможно поверить.