Вересковая принцесса - Страница 89

Она подала мне руку и притянула меня к себе на диван.

— Сидите спокойно, дитя, и не прыгайте, как птичка, по комнате! — сказала она повелительно. — Иначе дядя снова удружит мне соседку, которая приводит меня в отчаяние своими вечными батистовыми вышивками и грубым железным напёрстком на пальце!

— Одно из этих невыносимых зол вы можете легко устранить, — хладнокровно заметила фройляйн Флиднер. — Дайте Луизе один из ваших серебряных напёрстков — вы всё равно ими не пользуетесь…

— По крайней мере очень редко, — рассмеялась Шарлотта, играя перед глазами своими тонкими белыми пальцами. — И я знаю, почему… Вы видите эти ногти, добрая Флиднер?.. Они не очень маленькие, но красиво-розовые и безупречной формы — на каждом печать благородства — вы не находите? — Она выразительно приподняла верхнюю губу и обнажила в дерзкой улыбке ряд красивых зубов.

— Нет, я этого решительно не нахожу, — твёрдо возразила фройляйн Флиднер, и её щёки гневно покраснели. — Природа не ставит подобной печати на то, что чурается работы… И даже княжеское слово, которое нелепыми представлениями наделяется преобразующей силой причастия, — княжеское слово, по велению которого честная, здоровая красная кровь внезапно превращается в искусственную голубую, — даже это слово не имеет власти освобождать от труда, к которому призван род человеческий. Было бы дурно и не по-божески, если бы власть имущим и в самом деле было бы дано право благословлять лентяев… Только об одном я вам хочу напомнить, Шарлотта, — я до сих пор ни разу об этом не говорила, но ваше высокомерие уже не знает границ, оно с каждым часом становится всё более невыносимым, и я вам поэтому говорю: не забывайте, что вы приёмный ребёнок!

— Ах, это такое несчастное создание, которое ест хлеб из милости, не так ли, моя добрая Флиднер? — вскричала Шарлотта, и её блестящие глаза издевательски уставились в лицо пожилой дамы. — Да, представьте себе, меня это не волнует ни вот на столько, — она показала крошечный зазор между большим и указательным пальцем. — Хлеб из милости мне не горек, поскольку он мой по праву… Кстати, я сегодня написала Дагоберту, что вы стали играть за чаем первую скрипку, с тех пор как Экхоф впал в немилость… В вас появилась дерзость, моя хорошая!

Она замолчала и поглядела на дверь, на пороге которой бесшумно возник господин Клаудиус. Совершенно не смущаясь, она поднялась и поздоровалась с ним… Коротко ответив на её приветствие, он подошёл к столу и поднёс к свету печать письма, конфискованного в конторе.

— Как к тебе попала печать с этим гербом, Шарлотта? — спокойно, но довольно резко спросил он.

Она испугалась — я видела это по трепету её полуопущенных век, из-под которых она с наигранным равнодушием посмотрела на герб.

— Как она ко мне попала, дядя? — повторила она и шутливо пожала плечами. — Мне очень жаль, но я не могу тебе сказать!

— Что это значит?

— Я неясно выразилась, дядя Эрих? Тогда скажу так: в данный момент я не в состоянии сообщить тебе, как ко мне попала эта красивая печать… У меня тоже есть мои маленькие тайны, которыми кишит старый Клаудиусовский дом… Я её не украла; не купила; она не была мне подарена. — Она настолько далеко зашла в своей наглости, что, казалось, была готова играть с роковой тайной, как с мячом.

— Остаётся единственная возможность: ты её нашла, хотя я не могу себе представить где, — сказал он, неприятно поражённый её дерзостью. — Я не собираюсь напирать и дальше — храни свою тайну. Вместо этого я спрошу тебя серьёзно: как ты посмела использовать этот герб?

— Потому… потому что он мне нравится!

— Ах вот как — ну что ж, у тебя прекрасное представление о «твоём» и «моём»!.. Конечно, эта печать никому не принадлежит; даже у меня нет почтения перед воспетым в стихах ореолом подобного герба — я мог бы позволить тебе детское удовольствие и далее запечатывать твои письма этим коронованным орлом, не будь ты — Шарлотта; закоренелому игроку, которого хотят вылечить, не дают в руки карт… Отныне я раз и навсегда запрещаю тебе пользоваться найденной печатью!

— Дядя, я спрошу тебя, а имеешь ли ты на это право? — вскричала Шарлотта со страстью.

Меня трясло от страха и волнения — она вплотную подошла к тому, чтобы одним ударом разрубить узел.

Господин Клаудиус отступил на шаг и окинул её удивлённо-гордым взглядом.

— Ты решаешься высказать сомнение? — он был в гневе, но полностью владел собой. — В тот час, когда вы — ты и твой брат — на моих руках покинули дом мадам Годен, я получил это право. Я дал тебе имя Клаудиус, и ни один суд в мире не может ничего мне запретить, коль скоро ты его носишь… Неужели придёт такой момент, когда я пожалею, что защитил тебя и Дагоберта этим сокровищем моих предков? Мой брат нанёс ему ущерб, связав с ним эту бессмыслицу — он указал на печать; — по моей воле она никогда не воскреснет к жизни! — По Шарлоттиному лицу скользнула насмешливая, высокомерная улыбка; он увидел это и нахмурился. — По-детски слабая и хворая душа в таком сильном, здоровом теле! — сказал он, окинув взглядом крупную фигуру молодой девушки. — Ты жалуешься на надменное высокомерие дворянства и в то же время — как и тысячи других слабоумных душ — укрепляешь его своей жаждой вращаться в кругу знати, раболепной холопской покорностью; тебя же при этом только терпят… Я не принадлежу к тем фанатичным противникам дворянства, которые хотят столкнуть его с пьедестала, — но я утверждаю также и то место, на котором стою сам… Значение знати и без того изменилось — я не склоняю покорно перед нею голову и, следовательно, не покоряюсь ей. Воображаемая сила дворянства произрастает из вашей слабости — где нету поклонения, там нету и кумира.