Вересковая принцесса - Страница 85

С тех пор я училась не покладая рук. В первые дни перо частенько летело под стол, и я с красным лицом и полными слёз глазами убегала в лес — но, вздыхая, снова возвращалась, поднимала из-под стола маленького стального тирана и продолжала выводить буквы — пока в один прекрасный день они не стали у меня хорошо получаться, а крепкие красивые строчки не начали прямо у меня на глазах превращаться в выражение живых мыслей — тут-то я и прозрела! К радости моего учителя я быстро двигалась вперёд, а уроки, рассчитанные поначалу всего на несколько предметов, расширились ещё и за счёт музыки. Тут мне помогла моя природная склонность, и уже очень скоро я вместе с юным Хелльдорфом пела у рояля дуэты.

На это общение в швейцарском домике, которое мой отец одобрял, а господин Клаудиус и фройляйн Флиднер открыто поддерживали, другая сторона смотрела косо. Экхоф был в ярости, а Шарлотта неизвестно почему выражала неудовольствие и язвила. Я узнала, как возник конфликт между бухгалтером и его дочерью. Хелльдорф учился теологии и ещё в студенческие годы обручился с Анной Экхоф. Старый мистик согласился с этим браком, но поставил условие, что молодой человек по окончании учёбы отправится вместе с женой миссионером в Ост-Индию. Это условие начало постепенно обременять жениха, и в конце концов он энергично высказался против него, показав себя при этом открытым противником всякого рода пиетета и набожных фраз. К тому же врач объявил, что конституция молодой девушки слишком хрупка для трудной, полной лишений жизни миссионерской жены. Старика это совершенно не тронуло — он фанатично полагал, что Господь в своей милости даст ей достаточно сил, а если нет, то она отправится на небо как истинная сторонница святой церкви… Он отказался от дочери, когда Хелльдорф остался непоколебим в своём решении, а она не захотела расстаться с любовью своего сердца.

Поэтому я очень хорошо понимала ярость старого бухгалтера по поводу открытой двери между швейцарским домиком и его личным пространством; но почему Шарлотта была так враждебно настроена из-за моего общения с семьёй учителя?.. Она несколько раз злобно сказала мне в лицо, что не понимает, как это господин Клаудиус доверил моим ненадёжным рукам ключ от двери, рядом с которой проходит общественная дорога; в один прекрасный день весь наш сад будет кишмя кишеть нищими и попрошайками! Она утверждала, что я стала невыносимо высокомерной, с тех пор как ударилась в зубрёжку; от «очаровательно естественной вересковой принцессы», по её словам, ничего больше не осталось, и волосы мои я теперь якобы укладывала с шиком, позволяющем судить об определённой доле кокетства. Но ещё более злой и язвительной она становилась, когда начинался урок музыки. Я часто встречала её у ограды леса, когда возвращалась домой после урока; блестя глазами, она оскорбительно-небрежно утверждала, что у маленькой птички ужасно громкий голос — она-де, проходя мимо, услышала несколько звуков; но когда однажды в воскресенье после обеда меня проводил до сада мой партнёр по пению, юный Хелльдорф, она выскочила ко мне из-за кустарника и начала беспрерывно хохотать, при этом издевательски приговаривая: «Вас можно поздравить, фройляйн фон Зассен?».

Я с ней не спорила, поскольку не понимала, в чём тут дело. Но в отношении тайны она владела собой куда лучше, чем я ожидала. Только в двух вещах её раздувшаяся гордость проявлялась более сильно — она, к безмерному удивлению фройляйн Флиднер, стала появляться к столу исключительно в шелках; кроме того, в ней изрядно выросло презрение к буржуазному элементу. Это больше всего отражалось на юном Хелльдорфе, которого господин Клаудиус всё чаще приглашал в дом. Она обращалась с ним очень холодно и чопорно, и я из-за этого часто огорчалась, тем более что между мной и им постепенно установились хорошие, братские отношения. К моему удовлетворению, Хелльдорф гордо принял вызов: он совершенно игнорировал высокомерную даму… Я могла за этим наблюдать, поскольку вместе с отцом часто принимала участие в чаепитиях в клаудисовском доме. Отец много общался с господином Клаудиусом: тот стал регулярно приходить в библиотеку, чего раньше не было, а мой отец вечерами часто поднимался к нему в кабинет для наблюдения за звёздами. За чаем они постоянно сидели рядом — создавалось впечатление, что они отлично ладят друг с другом; и лишь история с монетами никогда ими не упоминалась… Моё поведение по отношению к господину Клаудиусу, несмотря на его общение с моим отцом, совершенно не изменилось. Напротив, я старалась держаться от него подальше — ведь между нами стояла тайна, о которой я знала. В январе, с возвращением Дагоберта, всё должно было выплыть наружу — и будь я с ним до этого дружелюбна или хотя бы просто нейтральна, то какой фальшивой я ему покажусь, когда у него откроются глаза!.. И кое-что ещё отпугивало меня от него. Часто, когда я во время разговора с другими внезапно поднимала на него глаза, я видела, что он смотрит на меня с затаённой болью во взгляде; и я знала почему — он видел печать лжи на моём лбу… И тогда мне в виски бросалась кровь, а изнутри поднималось моё отвратительное упрямство… Он принимал моё отстранённое поведение как нечто само собой разумеющееся и ни одним словом не упоминал о своих правах опекуна, которые предоставила ему Илзе, хотя я знала, что он по-прежнему наблюдает за мной и поддерживает связь с моим учителем — он выполнял обещание, данное Илзе, каким бы обременительным оно для него ни было. Меня часто охватывал внезапный страх, когда я видела его сидящим среди гостей, мягко-серьёзного, с неизменно гордой осанкой; мне казалось, что тайна Лотара угрожающе висит в воздухе над его головой — как он справится со всеми этими разоблачениями?