Вересковая принцесса - Страница 63

В одной из гигантских оранжерей, о которых сегодня говорила принцесса Маргарет, горел свет — две громадные круглые лампы пурпурно пылали в ночи. Идя по дорожке, я услышала звук торопливых шагов, приближавшихся к нам со стороны оранжереи — за ближайшим розовым кустом мелькнуло светлое платье, и перед нами появилась Шарлотта.

— Я услышала, как вы идёте, — переводя дыхание, приглушённым голосом сказала она. — Пожалуйста, оставьте мне принцессочку ещё на полчаса, господин фон Зассен, — такая прекрасная ночь — потом я доставлю малышку в целости и сохранности в «Усладу Каролины».

Мой отец пожелал нам доброй ночи и пообещал сообщить Илзе о моём местонахождении. Он ушёл, а Шарлотта обняла меня за плечи и крепко прижала к себе.

— Ничего не поделаешь, детка, вам придётся сыграть роль громоотвода, — вполголоса сказала она. — Там, — она показала на оранжерею, — столкнулись две упрямые головы… Дядя Эрих редко проводит с нами вечера, так что старина Экхоф постепенно привык играть первую скрипку за нашим чайным столом. Но сегодня дядя, к нашему общему удивлению, председательствует собственной персоной; однако едва мы спаслись от первых капель дождя в оранжерее, как Экхоф в непостижимой глупости и бестактности стал жестко упрекать дядю по поводу присутствия Хелльдорфа за сегодняшним обедом — и тем самым разворошил жуткое осиное гнездо!

Она умолкла и остановилась, прислушиваясь; из оранжереи доносился громкий голос Экхофа.

— Старику, конечно же, не повредит, если его ханжеские интриги в доме и на фирме будут хоть как-то поставлены в рамки, — сказала она, и в её голосе послышалось злоба; — он стал слишком самоуверенным и вообще переходит всякие границы! Но дяде Эриху не стоит вмешиваться — он просто убьёт старика своими неумолимыми глазами, своей холодностью и невозмутимостью, которые делают каждое его слово острым как нож! — Она ускорила шаги. — Бог его знает, что явилось причиной этих взаимных нападок! Годами дядя Эрих ходил в доме с завязанными глазами — Экхоф избегал впадать при нём в свой непереносимый библейский пафос; но в данный момент, когда он в таком яростном возбуждении, с его губ прямо-таки низвергается поток глупостей — это невозможно слушать! Мне противно, когда мужчина несёт подобную чушь; с другой стороны, я должна быть благодарна старику, поскольку он поддерживает нас с Дагобертом, и это обязывает меня попытаться сократить, насколько возможно, вынесение приговора… Идёмте, ваше появление сразу же положит конец сцене!

Чем больше я приближалась к оранжерее — не той, которую разгромил Дарлинг, — тем упоительнее становилось у меня на душе; я едва прислушивалась к тому, что шептала Шарлотта, и механически позволяла ей вести меня дальше… Теплица находилась в стороне от главной дороги — до сих пор я лишь издали видела громадные поблескивающие стёкла и ни разу не оказывалась поблизости. В то время, разумеется, я не имела никакого представления о географии и ботанике — я не понимала, что необычные создания там, за стеклом — это тропики посреди германской растительности… У меня было для них лишь два названия: чудо и реальность.

Там не было ни кадок, ни горшков с цветами, как в первой оранжерее. Пальмы росли прямо из земли — так высоко и мощно, как будто они собирались пробить стеклянную крышу. Над бурыми камнями били фонтанчики воды — они растекались в разные стороны струящимися ручейками и заставляли непрерывно дрожать могучие листья папоротника. Из-под камней пробивались кактусы, беспомощно тянущие вверх свои неуклюжие отростки; но из их колючей мясистости выстреливали пурпурные чаши цветков, а причудливо переплетённые ветви растений даже в самые тёмные сумерки нежно светились жёлтым и белым — словно отражение матового, рассеянного света.

Я взглянула на Шарлотту и подумала, что она охвачена теми же чарами, что и взволнованное, неопытное человеческое дитя рядом с ней, — но я забыла, что всё это было для неё «мелочной лавкой», которую они с Дагобертом так сильно ненавидели и презирали… Её горящий взгляд не отрывался от одной-единственной точки — лица господина Клаудиуса. Он стоял на свету рядом с пальмой — такой же стройный и горделивый, как и её ствол в нежной броне коры… Неправда — в этот момент в его «беспощадных глазах» не было никакой убийственной холодности. Его живое лицо слегка покраснело от внутреннего волнения, хотя скрещенные на груди руки говорили, казалось, о спокойствии и душевном равновесии.

Чайный стол, в спешке перенесённый в оранжерею, странным образом контрастировал со своим экзотическим окружением. За столом сидел Дагоберт — он всё ещё был в форме; все эти блёстки и значки на его груди и плечах по-иному гармонировали с красочной роскошью цветов, чем простая, неразряженная фигура его дяди… Повернувшись спиной к господину Клаудиусу и в очевидном смущении балансируя в пальцах чайной ложечкой, он выглядел так, как будто пытался укрыться от разразившейся над ним грозы. Он втянул голову в плечи и, казалось, не произнёс ни слова во время разговора — как и фройляйн Флиднер, которая так лихорадочно вязала, как будто ей надо было срочно обеспечить новыми чулками целый детский сад.

— Этим вы ничего от меня не добьётесь, господин Экхоф, — сказал господин Клаудиус бухгалтеру, сидевшему довольно далеко от своего рассерженного шефа. Бухгалтер возложил руки на подлокотники кресла и вызывающе поднял подбородок — он только что произнёс громкую речь, каждое слово которой жалило, как оса. — Богохульство, неверие, отречение от господа — все эти любимые выражения вашей братии не стоит недооценивать, — продолжал господин Клаудиус. — Именно ими вы подчёркиваете ту невероятную данность девятнадцатого столетия, когда большая часть просвещённого человечества внешне порабощена кучкой бездушных фанатиков — многие люди, даже люди ума и духа, всё ещё боятся известного влияния подобной анафемы, пусть и сильно обветшалой, на большие массы населения. Они, несмотря на свои убеждения, лучше будут молчать — и это ещё на какое-то время придаст дополнительную опору тому трону, на котором восседает ваша партия.