Вересковая принцесса - Страница 59

— Это мы скоро изменим, — улыбаясь, ответила принцесса. — Я умею обращаться с маленькими боязливыми девушками… Идите, господин доктор, герцог ожидает вас. До встречи за чаем!

Мой отец вышел, и я осталась одна посреди коварной атмосферы двора, на его, так сказать, обжигающей почве. Только сейчас я заметила, что принцесса не одна. В нескольких шагах от неё стояла красивая молодая девушка, которую принцесса представила как свою придворную даму Констанцию фон Вильденшпринг. Я не успела оглянуться, как ловкие ручки придворной дамы сняли с меня шляпку и мантилью, и вот я уже сидела напротив принцессы, а молодая дама уселась с вышивкой в кресло за оконной портьерой.

Как хорошо умела принцесса высвободить из пут робости душу «маленькой боязливой девушки»! Она рассказала мне о частом пребывании вместе с моей матерью при дворе в Л., о том, какое это было весёлое и счастливое время, сколько таланта и знаний было у моей матери, какие прекрасные стихи она писала… Она показала мне толстую книгу в сафьяновом переплёте со стихами и драмой, написанными моей матерью. Книга вышла незадолго до её смерти. Для других юных девушек в моём положении было бы большим счастьем найти при первом же представлении ко двору столь солидную основу — но я не испытывала и тени подобных чувств: я глядела на книгу со щемящей робостью; значит, именно эти творения были виноваты в том, что мне в далёком детстве не хватало солнечного света материнской любви. Пока поэтесса в светлых, наполненных воздухом комнатах тщательно подбирала слова для выражения своих фантазий, бедная душа её ребёнка страдала в четырёх душных стенах. Возможно, принцесса догадалась о происходящем в моём сердце — я ей сказала, что совсем не могу вспомнить лица моей матери. Она незаметно перевела разговор на мою собственную жизнь — и последние остатки моего смущения растаяли без следа. Я рассказывала о Хайнце, Илзе, Мийке, о смешных сороках на вершине дуба, о старой сосне с её шелестящими иголками, о водяных духах болот, несущих тяжёлое, влажное покрывало тумана над тихой ночной пустошью… Я описывала, как буря бушует над скрипящей крышей Диркхофа, а я сижу рядом с Хайнцем возле печи, в которой шкворчат запекаемые яблоки…

Иногда из-за портьеры выглядывало шокированное лицо хорошенькой придворной дамы и глядело на меня с насмешливым удивлением; но это не могло меня смутить — большие глаза принцессы сияли всё ярче, она смотрела на меня всё сердечнее и слушала меня с тем же напряжённым вниманием, я бы даже сказала, так же затаив дыхание, как Хайнц и Илзе, когда я им читала чудесные сказки.

И о ящерицах, пчёлах и муравьях рассказала я — ведь они были товарищами моих игр, и я знала их обычаи и привычки так же хорошо, как и уклад жизни в Диркхофе. Я призналась, что люблю всех животных, даже самых маленьких и самых безобразных, потому что у них тоже есть душа, и их тихие голоса и лёгкие движения приносят в одинокую пустошь дуновение жизни. …Я не знаю, как это получилось, но в мой рассказ попал и огромный могильный курган. Сложив руки на коленях, я сидела на его склоне, усыпанном жёлтыми цветками дрока, и пела в неохватную даль.

Принцесса внезапно взяла меня за руку, притянула к себе и поцеловала в лоб.

— Мне тоже бы хотелось услышать, как одинокий девичий голос звучит на пустоши, — сказала она.

Я задрожала от страха при мысли о том, как гулко будет отражаться мой голос от этих четырёх стен; но меня, видимо, тоже охватили чары — я ведь преодолела себя и и рассказала так много о моём детстве. Я собралась с духом и спела короткую песенку.

Один раз посреди пения я вздрогнула — так странно мерцали сквозь шёлковый полог серые глаза придворной дамы; мне невольно вспомнилась кошка в Диркхофе, которая не отрываясь смотрела на бедную птаху, щебечущую в ветвях рябины, — ах, да какое мне дело до недовольства юной дамы! Я ведь пою не для неё, поэтому мой голос не должен дрожать — я набрала в грудь побольше воздуха и мужественно допела до конца.

Ещё во время моего рассказа двое лакеев бесшумно внесли в комнату стол, полностью накрытый к чаю. Как только отзвучала последняя нота моей песни, в комнату вошёл господин в чёрном фраке. Он глубоко поклонился, затем подпрыгнул и с несомненной грацией начал аплодировать затянутыми в кожаные перчатки ладонями.

— Чудесно, ваша светлость! Видит Бог, magnifique! — вскричал он в экстазе, стремительно, но бесшумно подходя к принцессе. — Но какая жестокость по отношению ко всем нам, ваша светлость! — добавил он с упрёком в голосе и грациозно всплеснул руками — у пожилого господина были детские гримасы и манеры капризной девушки. — Мы годами умоляем на коленях об одной-единственной трели этого соловьиного голоса — напрасно! Лишь стоя за порогом, словно вор или насчастный ссыльный, я получил то наслаждение, которого мы все так давно лишены… И это якобы больной, расстроенный голос? Эти переливы, это колокольное звучание — ваша светлость!

Он возвёл очи к небу и поцеловал кончики своих пальцев… Я была абсолютно ошеломлена. Эта человеческая разновидность была для меня совершенно новой — как, например, житель Гаити. Лишь довольно низкий голос и тщательно разделённая на пробор борода породили у меня сомнения — иначе я могла бы поклясться, что это придворная дама во фраке.

— Мой дорогой господин фон Висмар, — сказала принцесса, подавляя смех, — в прежние времена я действительно поддавалась иногда греху, заставляя моё окружение скучать от моего очень слабого и очень среднего пения — но вы не должны об этом вспоминать, ведь я постаралась искупить свою вину, вовремя остановившись… Кстати, к моему большому удовлетворению я поняла, что мои музыкальные правонарушения счастливо забыты, поскольку наш благородный камергер выдал мой глубокий альт за колокольное сопрано, бедную коноплянку за соловья — это Сидония пела прекрасно, я же — никогда.